Есть ли шанс у православного литературоведения?

Если мы услышим «православная физика» или «православная биология», сразу навострим уши: что-то здесь не так. Физика может быть только физикой, а математика – математикой. В то же время «православная психология», «православное сектоведение», «православное литературоведение» нас как правило не смущают. Напротив, если кто-то высказывает сомнение в их научной компетентности, его сразу можно обвинить в безбожии и нетерпимости к религии.

Так возможно ли «православное литературоведение»?

Лет пять тому назад, равно как и двадцать пять, я бы без запинки ответил как положено по учебнику: «Конечно! Православное литературоведение – такое учение о художественной литературе, методологической основой которого является православное вероучение» (хуже если «православная идеология»).

Да так возможно. Но в этом случае познаётся не сама литература, а православное христианство на литературных примерах. По слову Галилея, астрономия учит нас, как устроено небо, а Библия – как взойти на Небо. Соответственно, литературоведение учит, как устроен текст…

Воз научного литературоведения сегодня тянут лебедь, рак и щука: в одну сторону лингвисты-структуралисты (вспомним разборы Жолковского), в другую – сторонники условно социологического подхода, в третью – те, кто верит в семиотику, способность расшифровывать символы (от Бахтина до неофрейдистов).

Существует ёщё литературная критика: когда очень квалифицированный, всеми уважаемый читатель, высказывает личное впечатление о прочитанном. Именно личное здесь и ценно, ведь критик – заведомо компетентен, мы ценим его во всяком случае не меньше автора.

С чем же провести параллель «православного литературоведения»?

Пожалуй, с «литературоведением школьным», прижившейся ещё в советском образовании. Что нужно, чтобы написать сочинение на уроке литературы? Поделить героев на хороших и плохих, на отрицательных и положительных, обосновав это – уже хватит на троечку. Выявить среди них патриота, лишнего человека, тургеневскую девушку – ещё балл.

В итоге советское «школьное литературоведение» породило мем: выйдет ли Пьер Безухов (а в другом варианте Онегин) на Сенатскую площадь, чтобы поддержать восстание декабристов?

Ответивший на этот вопрос, вероятно, заслуживает пятёрки, но в том-то и беда, что ответить на него корректно нельзя.

Впрочем, для советского ученика проблемы не было. Пьер поддержит декабристов, потому что он искренний, смелый (совался в Бородинское сражение), размышляющий. Онегин на Сенатскую площадь не пойдёт, потому что он пустой франтик, дуэлянт, бездельник, и потому не видать ему Татьяны, которая явно отправится за мужем-генералом в ссылку в качестве «декабристской жены» (да, дети, плавно переворачиваем страницу учебника, следующая тема – творчество Некрасова).

Но ни Пьер, ни Евгений не являются людьми, они лишь персонажи, не существующие вне текста. Онегин так и вовсе пародия, как догадалась Татьяна Ларина, во всяком случае персонаж почти комический, хотя и вызывающий читательское сочувствие.

В отношении «Евгения Онегина» и «Войны и мира» постановка вопроса о декабристах ещё имела тень рациональности: ведь толстовский роман-эпопея задумывался изначально под названием «Декабристы», а в пушкинском романе в стихах есть таинственная десятая глава, сохранившаяся в обрывках, где тем не менее упоминается кинжал меланхолического Якушкина да «разговоры между лафитом и клико».

Сравним это с мемом православным, порождённым уважаемым педагогом и знатоком древних языков, ныне покойным Евгением Авдеенко: Татьяна Ларина, произнося Онегину: «я другому отдана и буду век ему верна», оказывается чтит благодать и святость православного Таинства Венчания. И далее – получасовая лекция собственно о Венчании и православном понимании брака. Эта явная натяжка толкования пушкинского текста (Татьяна при этом рыдает и говорит Евгению «я Вас люблю, к чему лукавить», «а счастье было так возможно») ушла в народ и теперь считается едва ли не общим местом в «православно-литературоведческом» толковании романа.

Более всего от православного литературоведения досталось Гоголю. Ещё бы, именно он пробовал себя не только как писатель, но и как богослов – изданы его «Избранные места из переписки с друзьями» и «Размышления о Божественной литургии».

Но что первичнее, «Ревизор», так смешно и узнаваемо пародирующий действительность, или поздний сиквел, где автор внушает читателю толкования: герои «Ревизора» — не пасквиль на наше прекрасное чиновничество, но символическое изображение пороков души? Подлинно ли Гоголь переживал оттого, что пьеса принята зрителем, но понята не так? Или это «переживание» само было литературным приёмом?

В фантастике Гоголя много чертовщины, но это нормально для его времени, здесь влияние западной готики, следование фольклору, подражание эпическим мотивам. Правда это не только страшно, но и смешно, Рудый Панько (литературное альтер-эго Гоголя, но ещё не сам Гоголь) стремится, чтобы читатель посмеялся над чёртом.

Много ли евангельского в «Миргороде»? Тарас Бульба убивает сына Андрия, пожалевшего голодающих в осаждённой крепости… Да это, трагедия, трагедия войны вообще, но разве война – дело христианское? Поступок Тараса понятен, вызывает сочувствие, а у кого-то даже восхищение, но разве это святость?

И подлинно ли старосветские помещики – идеал? Идеал мещанства – да, но не каждому нужно становиться мещанином.

Есть тексты, в которых явно изображаются клирики, церковный быт – вспомним «Соборян» Лескова или старцев у Достоевского – отца Тихона и отца Зосиму соответственно в «Бесах» и «Братьях Карамазовых».

Однако добросовестный автор, поставив себе целью изобразить святого, и не станет редуцировать его до толстовского «отца Сергия» (ибо Толстой и вовсе не верит в святость).

Что касается Раскольникова и Сони Мармеладовой, то Евангелие возникает лишь в самом конце, а прежде Соня «по-народному» предлагает Родиону просить прощения у земли? Алёша Карамазов? Слишком противоречив при всех благих намерениях, карамазовская порода так и прёт из него, недаром Катков во второй ненаписанной части романа прочил его в революционеры. Да и сами старцы появляются не в качестве центральных героев, но отец Тихон – на фоне Ставрогина, а отец Зосима – на фоне хоровода «карамазовских» уродов.

Отдельный разговор о том, почему почти нецерковен Идиот – князь Мышкин. Недаром он князь-христос с маленькой буквы, человек пытающийся воплотить идеал Евангелия с помощью средств земных. Он и православие против католичества защищает, но не там, и не так, а в храме ему душно. Но, простите, таковы условия притчи. Но как она ещё может разрешиться? Кто из героев романа способен спасти других? Уж не Настасья Филипповна и не Рогожин.

Православное литературоведение возможно не как наука, но как дисциплина для воцерковляющегося неофита. Оно отвечает на вопросы, верно или не верно с точки зрения учебника Закона Божьего ведут себя герои романа. Может быть, каковы их психологические перспективы, хотя здесь уже пространство для домыслов за автора. Но ни как построен текст, ни что хотел сказать автор – не являются вопросами сугубо специфическими для православного литературоведения (хотя разумеется христиане могут так или иначе на них отвечать).

Потому не стоит себя мучить вопросами, православен ли Чехов, Гоголь, даже Толстой (в определённые периоды жизни). Если их произведения доставляют нам душевную (а то и духовную пользу), стоит принимать её с благодарностью.

А не фантазировать, посылая Онегина то на Сенатскую площадь, то в Соловецкий монастырь.

Юрий Эльберт