Федору Михайловичу – 200, или почему не канонизируют Достоевского?

11 ноября – день рождения Достоевского

Четверть века назад как и всякий неофит я был «влюблён» в Достоевского. Православное литературоведение – от книги преподобного Иустина (Поповича) до лекций Веры Ерёминой и Михаила Дунаева лишь укрепляли меня в этом чувстве. Через призму отношения к Достоевскому я готов был воспринимать всю историю литературы. Тургенев был с Фёдором Михайловичем в ссоре – естественно, что ждать от человека, всю жизнь волочившегося за чужой женой. Страхов предал его, Катков, подумать только, смел выбрасывать на правах редактора абзацы и целые главы, а уж как вёл себя Салтыков-Щедрин… В ту пору меня волновал один вопрос: почему же Ф.М. не канонизируют? Собственно в интернете появлялись «иконы» Достоевского, оставалось распечатать и поставить на полку…

Формальный ответ прост и скучен: Достоевский – не монах, не епископ, не мученик за веру, не юродивый, не княжеских кровей. Существует категория «праведных», таких как Симеон Верхотурский, Алексий Мечёв или Иоанн Кронштадтский, но и туда попадают люди, плотно связанные с Церковью. Достоевский же – «обычный» мирянин. Да, он посещал Оптинских старцев, но кто их не посещал.

И, тем не менее, Достоевский – глыба. Он наиболее известен из русских прозаиков зарубежному читателю, и в то же время он до глубины постигает и раскрывает именно русскую душу.

Достоевский сложен. «Тут дьявол с Богом борется, и поле битвы – сердца людей», – эти слова, вложенные в уста Дмитрия Карамазова, стали квинтэссенцией творчества писателя. Бог победит – это понимает всякий христианин. Но боль, страдание, без которого не бывает борьбы, от этого не легче.

Поэтому у Достоевского практически нет крупных положительных героев. Его «святые» также заражены пороком: Алёша Карамазов – кровь от крови «карамазовской породы», князь Мышкин – психически больной, Родион Раскольников и Соня Мармеладова – преступили заповеди «не убей» и «не прелюбодействуй». Даже старцы, Тихон из «Бесов» и Зосима из «Братьев Карамазовых» – поражают смирением, но, возможно, тоже не лишены внутренней борьбы. Тихон приходит в ужас от страшной исповеди Ставрогина, тело Зосимы по смерти не благоухает, и те, кто несомненно почитал его святым, теряют эту веру.

Станет ли Алёша цареубийцей?

Такое предположение высказал Михаил Катков, редактор Достоевского. Якобы должен был появиться второй том «Братьев Карамазовых», где Алёша, оказавшийся вне стен монастыря, обречён стать революционером и готовить покушение на царя.

Заметим, однако, что Фёдор Михайлович умер 28 января 1881 года, не дожив примерно месяца до рокового убийства Александра II народовольцами. И «Бесы» были закончены в 1872 году, до многолетней череды терактов, так что плодов бесовских Фёдор Михайлович тогда не видел, другое дело – пророчески предсказал…

Так или иначе, но «Братья Карамазовы» заканчиваются многоточием, как и многие другие романы Фёдора Михайловича. Мы не знаем точно, раскаялся ли Раскольников, но мы верим в его раскаяние, ибо перед ним стоит Соня с Евангелием. Князь Мышкин отнюдь не погибает от рук маньяка Рогожина, он впадает в ступор, бессилие перед ужасом зла, но однажды может выйти из него, по-своему «воскреснуть».

Вот и Алёшу мы видим в финале, произносящим речь у камня. Он провидит светлое будущее, но по факту торжествуют мрак и смерть. Не просто пролилась слезинка ребёнка, Илюшечка скончался от нервной горячки. Причиной болезни служит Дмитрий Карамазов, публично унизивший его отца, однако сам мальчик принимает смерть как наказание за Жучку — за то, что он накормил собаку смертельной отравой. В свою очередь Дмитрий принимает каторгу не за отцеубийство, а за Илюшечку. Все за всех виноваты, но где же свет?

Роман «Братья Карамазовы» назван так не напрасно. В молодых братьях течёт кровь Фёдора Павловича, который куда более подходит под определение «вошь», чем Алёна Ивановна, старуха, убитая в другом романе Раскольниковым. Карамазовский яд, греховная природа отражена в каждом из них, и каждый по-своему пытается изжить, «убить» в себе это, доставшееся от отца. Алёша обращается к Церкви и её аскетике. Дмитрий пытается своего добиваться силой, вкушая полноту жизни. Иван, как многие его современники, уходит в скептический рационализм (в котором нет места Христу, зато есть место чёрту). Не забудем, что есть ещё Смердяков, который в отличие от троих братьев, карамазовщину в себе не контролирует.

Старец благословляет Алёшу идти в мир, хотя тот жаждет остаться в монастыре. Кого спасает старец: Алёшу ли от монастыря, от религиозно омертвевшего мира, где доминируют «семинаристы-карьеристы», или монастырь – от Алёши, который и в прелесть может впасть, и стать духовником-диктатором? Вероятно и то, и другое.

Но нет уверенности в том, найдётся ли для Алёши место в миру. Для него выход в мир – упражнение в смирении, в смирении же проявлялась святость его старца. Готов ли смиряться Алёша? Его не полюбит страстно Грушенька (потому что он не Дмитрий), не будет сопровождать его на каторгу или иное страдание. А Лиза Хохлакова, девушка-инвалид, к которой Алёша испытывает симпатию, вряд ли родит ему детей.

«Я не Бога не принимаю, …я мира не принимаю и не могу согласиться принять!» – восклицает Иван Карамазов. Этот же вопрос стоит и перед Алёшей. Если он не примет мир, в смысле – не полюбит ближнего, тогда добро пожаловать в ад, на пути в который цареубийство – естественная веха.

Но последние слова Алёши на кладбище, о воскресении из мёртвых: «Мы все встанем, и оживём!» «Мы и теперь идём рука в руку», – продолжает он, отвечая Коле Красоткину. Однако отметим разницу, точнее пропасть между Алёшей Карамазовым и Ставрогиным – «Иваном Царевичем», между наивным Красоткиным и зловещим Верховенским. Пока первые не превратились во вторых, надежда остаётся.

Зачем Мышкину жениться?

«Братья! Не будьте младенцы умом, на злое будьте младенцы», – учит апостол Павел (1 Кор. 14:20), отвечая тем, кто превратно толковал призыв Спасителя быть как дети.

Князь Лев Николаевич Мышкин, как заявлено в заглавии романа – идиот. Он страдает (или страдал, но исцелился) нервно-психическим заболеванием, которое позволяет окружающим относиться к нему снисходительно. В то же время, как мы убеждаемся с первых страниц романа, с рассуждения о смертной казни, Мышкин – самобытный философ, задумывающийся над вопросами бытия.

Мышкин амбивалентен. Он «князь-христос», с маленькой буквы, как написал Достоевский в одном из ранних черновиков, и в то же время он – не Бог, более того, он как будто равнодушен к Церкви и Таинствам, дающим единение со Христом (кроме разве сцены почти комической, когда князь обличал Католичество, а все боялись, что он разобьёт вазу).

Поступки Мышкина подчас крайне инфантильны, и в то же время евангельски обоснованы. Может быть это юродство? Но по плодам узнаются намерения, а решения Мышкина приводят к нелепостям, демонстрируют неумение отличать идеал содомский от идеала святого.

«– А женились бы вы на такой женщине?

Я не могу жениться ни на ком, я нездоров, – сказал князь.

А Рогожин женился бы? Как вы думаете?

Да что же, жениться, я думаю, и завтра же можно; женился бы, а чрез неделю, пожалуй, и зарезал бы её».

Так или иначе чутьё князя не подводит. И, тем не менее, он меняется с Рогожиным крестами (братается), а Настасье Филипповне предлагает стать его женой. Он жалел бы Настасью Филипповну. Он готов отдать своё состояние, чтобы та хотя бы впредь блюла себя в чистоте. Но сама Настасья Филипповна выбирает (и неоднократно!) Рогожина.

Настасья Филипповна также амбивалентна. Она зациклена на той травме, которую причинил ей Тоцкий. Хотя Тоцкий поступил вполне по нравам тогдашнего света: да, совратил, но ведь обеспечил и попытался выдать замуж.

Как же искажено в этом, формально православном обществе понятие о браке – таинстве! Миллионер «портит» одну девицу, женится на другой – и родители той, другой, в курсе, просто не могут отказаться от причастности к богатству.

Аглая, которой тоже готов предложить руку Мышкин, стремится к браку ради эмансипации, чтобы сбежать в Европу и делать там революцию. Мотивы Гани Иволгина тоже очевидны.

В романе хоть кто-то вступает в брак ради создания нормальной семьи? Разве что Птицыны.

Способны ли Аглая и Настасья Филипповна измениться под влиянием князя – пусть идиота, но святого идиота? Ведь брак – не есть только деторождение, это двое – в плоть едину, двое превращаются в единого человека, и, как мы знаем из апостола Павла, супруг неверующий может спастись верой и праведностью своей второй половины.

Достоевский не даёт ответа на этот вопрос, предоставляя и Аглае, и Настасье Филипповне, и Рогожину дойти до пределов своих изначально заданных траекторий. Каждый читатель сделает свой вывод: святой князь или идиот.

Геополитика всеславянства

Когда-то молодой Достоевский был арестован за участие в кружке петрашевцев. Приговорён к расстрелу, однако после инсценировки казни помилован и отправлен на каторгу как революционер.

Десятилетия спустя Фёдор Михайлович был приглашён для бесед с царевичами – великими князьями их воспитателем адмиралом Арсеньевым. Уже умудрённый жизненным опытом, он рассказывает юношам о терроризме. Один из них, князь Сергей Александрович, будущий муж княгини-исповедницы Елизаветы, погибнет как раз от взрыва.

Иногда говорят, что из «революционера» Ф.М. превратился в государственника, пожалуй, это не совсем так. Он и в молодости не был террористом, и к концу жизни не сделался чиновником, власть имущим.

Однако помимо больших романов, Фёдор Михайлович выпускал журнал «Гражданин». И в каждом номере вёл «колонку», точнее рубрику – о политике, о быте, даже о природе. Говоря современным языком, Достоевский был блогером (а «Бедные люди» в этом смысле – роман о переписке ВКонтакте).

Потом содержание этого блога образовало два тома в собрании сочинений Достоевского, известных как «Дневник писателя».

В «Дневнике» много говорится об освобождении славян Восточной Европы. В эту эпоху Россия вела успешные войны. Одни народы уже были свободны, другие отстаивали свою независимость, третьи находились под властью турок или Австро-Венгрии.

Мечта не только сделать Константинополь православным вновь, водрузить крест на соборе Святой Софии, обращённом в мечеть, но и мечта объединить все народы Восточной Европы в едином всеславянском братстве вполне естественна для второй половины XIX века. И Достоевский, как журналист, не проходит мимо этой актуальнейшей темы. Однако не всё так просто, и в одном из выпусков дневника 1877 года есть горькие слова:

«…По внутреннему убеждению моему… не будет у России таких ненавистников, завистников, клеветников и даже явных врагов, как все эти славянские племена, чуть только их Россия освободит, а Европа согласится признать их освобожденными!.. России надо серьезно приготовиться к тому, что все эти освобожденные славяне с упоением ринутся в Европу, до потери личности своей заразятся европейскими формами… прежде, чем постигнуть хоть что-нибудь в своем славянском значении и в своем особом славянском призвании в среде человечества. Между собой эти землицы будут вечно ссориться, вечно друг другу завидовать и друг против друга интриговать. Разумеется, в минуту какой-нибудь серьезной беды они все непременно обратятся к России за помощью… Какую же выгоду доставит [это] России… кроме трудов, досад и вечной заботы? Ответ теперь труден и не может быть ясен. У России… и мысли не будет… чтобы расширить насчет славян свою территорию, присоединить их к себе политически, наделать из их земель губерний. Но выказав полнейшее бескорыстие тем самым Россия и победит, и привлечет, наконец, к себе славян; сначала в беде будут прибегать к ней, а потом когда-нибудь, воротятся к ней и прильнут к ней все, уже с полной, с детской доверенностью. Все воротятся в родное гнездо».

Да, многое Достоевское пророчески предвидел, многое и «эмоционально нафанатизировал». Но разве не за второе, не за фантазию и даримую нам веру, ценим мы настоящего писателя?

Остап Давыдов