Понтифик и «иное стадо»

Умное и содержательное интервью Алексея Марченко построено на цитатах из ККЦ, Катехизиса Католической Церкви. Само по себе это весьма неплохо, апология в стиле: «Вы понимаете наше учение упрощённо, а на самом деле…» К тому же кому как ни католическому богослову, блестяще знать катехизис и постановления Ватиканских соборов. Хотя и то, и другое имеется на моей книжной полке, попробую поспорить с автором с позиции православного простеца…

Несколько слов о себе. Я – экуменист-теоретик. Не практик; на практике я строго следую дисциплине Русской Православной Церкви, не участвую в инославных таинствах. Но я люблю читать ученые книги, участвовать в конференциях, мне интересно Западное христианство (не только Римо-католичество) как образ мысли или, если угодно, как образец христианской культуры. Как и многих православных, меня интересует, не является ли Filioque «лингвистическим недоразумением», нагруженным позже дополнительными смыслами, в чем причина неудачи Ферраро-Флорентийского собора и историческая трагедия Брестко-Литовской унии и т.д.

Прежде всего, как экуменист, я готов допустить: вероятно католики действительно получают некое откровение через Папу, глаголющего ex cathedra.

Это возможно по Евангельскому обетованию: По вере вашей да будет вам (Мф. 9:29). Слова эти были произнесены исцеляемым слепцам. Интересно, что в Евангелии многим исцелениям предшествуют символические действия (ныне мы бы сказали ритуалы), каждый раз разные. Женщина касается края одежды Спасителя в толпе. Слепому Он мажет глаза слюной, смешанной с дорожной пылью. Прокаженным велит умыться в купальне Силоам, воскрешая девочку, говорит «встань», а Лазарю – «гряди вон». При исцелении Гадаринского бесноватого погибает стадо свиней, а при исцелении отрока, после сошествия с горы Преображения, «ни одно животное не пострадало».

Эти символы – свидетельства проявления веры. Но их нельзя копировать. То есть, наверное, можно — как исцеляются люди, потерев больное место землицей с могилы Матронушки, или от взмаха пиджака неопятидесятнического проповедника. Но этому должно предшествовать обращение к Богу, акт веры в Него, а не в пиджак.

Посему католики, соблюдая сложнейший комплекс ритуалов, существующих вокруг Папы, обоснованных Преданием и трудами мысли многих праведников, ждут от Бога откровения от Понтифика ex cathedra и возможно получают его.

Важно то, что откровение всегда индивидуально. Оно может быть дано полноте Церкви, но адресовано каждому из членов Ее. Поэтому откровение – еще не закон. Оно может послужить основанием для формулировки закона, и более того, адекватно воспринято в рамках того локуса (времени, места, культурного контекста), которому дано.

Евангелие даровало нам свободу от закона Ветхозаветного. Но чего ни напридумывали мы за века! Ладно бы догматы, хранящие верное учение о Боге и Церкви, необходимые как аксиомы математикам. Все они умещаются в Никео-Цареградский Символ Веры, с Филиокве или без.

Но когда семинарист или клирик смотрит на полку, где рядом соседствуют объемные катехизисы, учебники, Типикон и конкретные «Богослужебные указания» на такой-то год, он искренне вздыхает: «Талмуды!». И пророчески он прав. В этом беда герменевтики Священного Предания.

Приведу наболевший пример. Кодексами церковного права у нас служат Правильники (Кормчая, Номоканон) – сборники, включающие постановления Вселенских Соборов, так называемые «правила Апостольское», различные «вопрошания» и т.д.

Как устроена в наше время такая книга? Короткая формулировка правила в один-два абзаца, и одна-две страницы ученых толкований, со ссылкой на Зонару, на епископа Никодима (Милаша), запутывающих, навязывающих благочестиво-средневековое толкование с позиций праведника, и тем нередко утяжеляющих кару. Параллельные им светские сборники для юрфаков, Гражданский или Уголовный кодексы с комментариями, кажутся более склонными к оправданию подсудимого.

Беда в том, что мы не видим контекста, тем самым вместо живой ткани Предания получая мертвый набор букв. Это в меньшей мере касается Вселенских Соборов, о которых написаны тома, в большей степени – Апостольских правил и вопрошаний, применяемых не менее охотно.

Другая сторона этого явления – церковно-правовой нигилизм, а то и адогматизм: «каноны не работают», «это не откровение и не ex cathedra» и прочее – вплоть до внеконфессионального mere Christianity – «просто христианства» по меткому выражению Льюиса. Но не каноны сами по себе виноваты, тем более не откровения. Откровение – акт Божественный, закон, канон, его интерпретация – результат синергии, соработничества Бога и человека, детский рисунок-каракуля под руководством терпеливого Учителя. Или, страшно подумать, снова мертвая буква.

Еще одна иллюстрация – последнее ветхозаветное пророчество. Да простят мне католики эту параллель, не ради обиды приведенную, но ради богословского спора. Один же из них, некто Каиафа, будучи на тот год первосвященником, сказал им: вы ничего не знаете, и не подумаете, что лучше нам, чтобы один человек умер за людей, нежели чтобы весь народ погиб. Сие же он сказал не от себя, но, будучи на тот год первосвященником, предсказал, что Иисус умрет за народ, и не только за народ, но чтобы и рассеянных чад Божиих собрать воедино (Ин. 11:49-52).

Это очевидное пророчество ex cathedra. Но другие слова Каиафы, произнесенных в тот роковой момент, были ли пророческими? Вопрос сам по себе казуистический, ибо других слов первосвященника Предание не сохранило, но прекрасно иллюстрирует проблему. Притом, ведь Каифа не был нечестивцем по тогдашним понятиям, наоборот, ученейший богослов, он тратил много времени на молитву и скрупулезное исполнение тогдашнего Закона, иными словами – служению Богу, так, как он это служение понимал.

Так как же отделить откровение от не-откровения? (Разумеется, если речь не идет об очевидном абсурде или уже высвеченных Преданием ошибках-ересях.)

Однако, если человеческий разум не способен отделить, то до поры не стоит вырывать плевелы, если никак не возможно не погубить при этом пшеницы. С годами иные откровения высветят это откровение, как Писание высветило пророческую строку в речи Каиафы или речь – в ржании Валаамовой ослицы. Да, и здесь возможны ошибки, и даже «соборность» (как бы ни критиковали этот термин) не дает гарантий букве, буква всегда может оказаться не-соборной. Соборность ведь, как и любовь, не о букве, но о сути и духе.

Мы подобны юноше-неофиту, разбирающему семинарские учебники, и приносящему на исповедь грехи вроде: «допустил монофизитский помысл», «мысленно согласился с оппонентами святого Максима Исповедника» – то есть «каюсь в ереси». Что ответит на это добрый пастырь? «Умница, ты дочитал учебник до параграфа о Максиме Исповеднике! А теперь скажи, не гневался ли, не блудил ли, в том числе и мыслью?»

Какая-то одна, пусть даже очень авторитетная интерпретация откровения еще не означает causa finita, ибо на этом закончится и богословие, перестав быть свободной мыслью, превратившись в учебник. Без свободы условный Иона перестанет быть пророком и превратится в граммофон.

Поэтому я с большим интересом слежу за словами Римских Понтификов (ближе мне конечно Франциск и Иоанн-Павел II, Бенедикта я иногда побаиваюсь не понять). Сам посвящаю научные статьи, например, энцикликам Laudato si и Fratelli tutti (уж они-то, надеюсь, ex cathedra?). Для меня Папа Франциск – пример замечательного богослова и праведника общехристианского значения.

Проблема в том, является ли Папа символом общехристианского единства? Для миллиарда последователей Римо-католичества – да, и это громадная цифра. Однако для сотен миллионов именно фигура Папы служит камнем преткновения и разделения. Я говорю сейчас не столько о русских православных и других восточных христианах, сколько о разделении внутри Европы, о католиках, протестантах разных мастей, неопятидесятниках, свидетелях Иеговы, наконец просто секулярных людях, не готовых разрушать свои второбрачные семьи. (Не забудем, что и I Ватиканский собор, утвердивший догмат о Папстве, прошел после череды французских революций. Как не вспомнить слова знаменитого француза: «Ничего и не забыли и ничему не научились».)

Экуменизм начнется не с общих евхаристических опытов между восточными чудаками и такими же чудаками-англиканами, не с книг, не с конференций, а с того, что католики и другие христиане Европы осознают себя в едином строю, тогда будет к чему присоединяться и нам русским. Только боюсь, что в земной перспективе этого не дождаться, напротив овцы рассеются в конце времен. Пока же мы православные видим католиков «овцами иного стада», которых «надлежит привести», вероятно это ощущение во многом взаимно. Но в Небесном Иерусалиме, верим, Един Пастырь нас все-таки вместе соберет.

Юрий Эльберт