Владимир Муравьёв — переводчик Толкиена

10 июня 2001 года умер Владимир Муравьёв, переводчик, ценитель английской культуры, христианин-католик, человек, подаривший русскоязычному читателю Толкиена.

Труд этот Муравьёв совершил в соавторстве с Андреем Кистяковским, о котором впоследствии вспоминал следующее:

«Мой бывший соавтор, Андрей Кистяковский, был гениальным переводчиком, хотя мне было сложно с ним работать над переводом эпопеи Д.Р.Р.Толкиена. Вообще он не переводил, а перелагал».

Чтобы вполне уяснить эту высокую оценку, следует заметить, что Муравьёв вообще считал большинство переводов английской классики на русский язык кране неудачными, или, во всяком случае, сносными.

Владимир Муравьев
Владимир Муравьёв

Соавторство Кистяковский-Муравьёв некоторые читатели ругают за определённую неточность перевода, но именно эта пара сумела воспроизвести на русском всю сияющую глубину оригинала, и не в последнюю очередь тут им помогала другая пара: «талант+христианство».

Муравьёв был из тех интеллигентов, которые раскрылись как цвет христианской мысли планеты, хотя и жили на территории мрачного СССР. Это поколение Марины Журинской, Наталии Трауберг, Сергея Аверинцева, Татьяны Горичевой, это приход в веру ряда замечательных людей, имена которых теперь произносили бы с почтением, если бы думающую церковную аудиторию интересовало что-то большее, чем бесконечные конфликты «а ля Кураев».

Сергей Довлатов справедливо заметил об этом христианском возрождении в СССР 70-х годов XX века, что «оно захватило 500 интеллигентов Москвы, Ленинграда и Киева».

Но именно эти «500 человек» сделали для тогдашней культуры больше, чем все современные Библейско-богословские институты, миссионерские семинарии и тому подобные заведения, не говоря уже о ни к чему не ведущих спорах в фейсбуке.

Нет, люди того поколения делали. Муравьёв с Кистяковским переводили «Властелин колец» зная, что напечатать его в условиях советской цензуры невозможно. Переводили в стол. Не зная, что именно их перевод окажется каноническим.

Судьба трудов сердца казалась печальной, и приходилось создавать пространство чуда рядом с собой.

Так, Муравьёв ещё в университете отличался огромными познаниями, и вначале обратил своего друга Веню Ерофеева к европейской литературе, а потом и к Христианству, способствуя ему принять крещение, которое состоялось в католическом храме Людовика в Москве. С тех пор Ерофеев больше не ходил в храмы, да и священник отнёсся к нему в момент совершения таинства крайне недружелюбно, но, всё же таинство состоялось, к общей радости и Ерофеева и Муравьёва.

Говорят, что одним из аргументов в пользу крещения Муравьёв назвал тот, что Христианство ценит высокий юмор. И этот аргумент стал для Ерофеева решающим.

Такая позиция автора «Москва-Петушки» – вовсе не глупость алкоголика. Это сознательное понимание того, о чём в те же годы пишет и Сергей Аверинцев, что юмор дан нам Богом, чтобы мы могли ниспровергать идолов. А идолов в советском государстве было очень много…

Как-то Сергей Аверинцев присутствовал с другом на некой скучнейшей конференции, слушая один из мертворожденно-нудных докладов, которых много читалось в СССР… Не выдержав Аверинцев спросил друга: «Что за ерунду он говорит? Неужели этот человек действительно существует?». Друг ответил, что это, к сожалению, так, и докладчик вполне реален. И тогда Аверинцев спросил:

– Можно я покажу ему язык?

Друг разрешил, и лишь показав докладчику язык Аверинцев успокоился.

И в этом – один из способов борьбы с формализмом, где бы он ни встретился нам: в науке, в литературе, в храме, на улице – каким-то странным на взгляд солидных взрослых поступком нарушить их покой, показать, что мир Духа Святого есть мир свободы.

Можно думать, что труд над переводом Толкиена был для Муравьёва таким же вызовом окружающим его идолам, большая часть которых находилась в сознании людей. И здесь нужен был христианский сказочник, потому что сказкой легче всего крикнуть голому королю, что он – голый.

А ещё, как писал Ганс Христиан Андерсен: «Если мы не осмеливаемся назвать вещи своими именами в жизни, то будем это делать хотя бы в сказке»

Тем более, что ничего подобного «Властелину колец» не было в русской литературе.

Возможен ли Толкиен в России?

Для начала спросим себя – почему Толкиен не родился в России, где многие так его любят? И второй, близкий этому вопрос – почему в русской литературе не существует высокой сказки, подобной толкиновским и андерсоновским.

Вся русская литературная сказка – крайне незрела. Даже пушкинские сказки – всего только неплохие по отношению к Андерсену, Толкиену, Кероллу и Клайву Льюису, Кеннету Грему и Туве Янссон.

Единственный сказочник такого уровня в русской литературе, это Евгений Шварц.

Причина этого в том, что сказка может существовать только в пространстве доверия Богу и ликования о Нём.

А эти вещи – доверие и ликование, – никогда не были добродетелями Русской Церкви, от Царской России до наших дней ориентированной на страдания, и смотрящей на радость подозрительно, как на экзотический, иностранный фрукт, который не приживается в суровых российских широтах.

Сказка и Христианство невозможны без радости и доверия Небу, – потому в этих краях не рождаются сказочники и крайне редки подлинные христиане.

И другое, почему, можно думать, Муравьёв взялся за эту сказку английского профессора.

В двадцатом веке часто выдвигались теории, что «поэзия невозможна после Холокоста», что писать музыку так гармонично как Бах нельзя, так как это столетие чудовищных потрясений.

Говорящие так забывают (не знают, не хотят знать), что на жизнь того же Баха выпали и войны, и религиозные конфликты, и междоусобицы, и угасание «Священной Римской Империи», и многое тому подобное. И это никак не отразилось в его музыке.

Но вот – как бы говорит переводом Муравьёв – вот Толкиен, житель вашего XX столетия. И он, этот переживший первую мировую войну в окопах, а вторую мировую в тревоге человек пишет невероятной силы произведение, которое полно света, Евангелия, Христианства, которое проповедует церковные истины на языке приводящем в восторг миллионы людей планеты, которое так велико, что из него звучит Бог!

И это произведение, эту сказку написал как раз тот, кто будто бы не избежал боли, но с Богом оказался выше всего приключающегося, выше трудностей, выше отчаяния. Настолько выше, что сумел вдохновить верой и красотой поколения людей.

Показательна тут история прочтения «Властелина колец» Борисом Гребенщиковым:

Неоднократно в своих интервью вы говорили, что на ваше творчество очень сильно повлияла книга «Властелин колец». А в чём это выражается? Ведь в ваших песнях нет никаких параллелей, вы же не пишете про эльфов и гномов.

Наверное, профессор Толкиен всем своим творчеством как раз описал мир, который мне близок. До “Lord of the Rings” я воспринимал произведения литературы как интересную, забавную, трогательную, но совершенно постороннюю вещь. А тут я столкнулся с книгой, которая описывает меня самого — не то что описывает, а обо мне напрямую говорит. В Толкиене меня потрясло отсутствие «декоративности»: там всё, как есть, как я это понимаю. Вопросы благородства, чести, долга, каких-то отношений стоят так, как они стоят для меня в реальной жизни, поэтому эта книга говорит про тот мир, в котором я живу. А, скажем, формулировки других писателей меня не устраивают: мне они кажутся лживыми, нечестными, неокончательными и трусливыми. Я, кстати, могу этих писателей очень сильно любить, но я с ними не совпадаю.

Я помню, когда я «Властелина колец» прочитал, я закрыл последнюю страницу, подождал приблизительно 30 секунд — это было в автобусе, я ехал на задней площадке и стоя читал, — открыл с начала и начал читать по второму разу. Я мало встречал книг — если вообще встречал, — которые обращались бы напрямую ко мне и говорили о мире, который является моим. Судя по количеству поклонников Толкиена, наверное, не я один такой».

Артём Перлик